А Пелагея Порфирьевна с того дня стала совсем сдавать. Если до сих пор еще теплилась надежда в материнском сердце, что младший сын, официально считавшийся пропавшим без вести в огненном пекле, жив, то теперь всякая надежда пропала. Вот тогда-то Степан Лукич, хоть и не молод был, и год его был непризывной, пошел в военкомат и добился, чтобы его взяли на фронт добровольцем. Не мог смотреть на почерневшую от горя Пелагею, потерявшую последнего сына. Получив известие о гибели Ивана, пролежала она всю ночь молча, глотая горькие слезы, а наутро поднялась сникшая, с потухшим взглядом, сгорбленная и лицом похожая на старуху. И даже узнав, что Степан Лукич уходит добровольцем на фронт, отговаривать его не стала, а только сказала тихо:
– Воюй, Степушка, Господь с тобой. За Ваню отомсти супостатам. Да живым возвращайся…
Поколесил Степан Лукич по военным дорогам, сапог истоптал – без счета. Служил в пехоте, был дивизионным разведчиком, много раз за линию фронта хаживал. О том, сколько от его службы было пользы, знали только командир дивизии да господь Бог. А только окончил Вершинин войну в Берлине, нацарапав на облупленных колоннах рейхстага и свое имя, полным кавалером орденов Славы, с тремя медалями «За отвагу», орденом Красного Знамени, четырьмя нашивками за ранения, старшинскими погонами и трофейной гармоникой в солдатском «сидоре».
Вернулся он домой в июле сорок пятого, списанный подчистую по возрасту, хоть и не совсем здоровый, но живой, как и просила его Пелагея. Да только к пустому дому пришел – не дождалась его супруга. Похоронили ее соседские старухи на свой лад, с кутьей и отпеванием, на деревенском кладбище, в тихом и уютном местечке, под раскидистым вязом, рядом с могилкой старшего сына Агея, как и просила Пелагея перед смертью.
Степан Лукич, и прежде не шибко веселый и разговорчивый, после демобилизации совсем замкнулся. Угрюм стал и нелюдим, о войне говорил скупо и о своих фронтовых подвигах предпочитал не распространяться, справедливо полагая, что награды, они и сами за себя говорят, а ему вспоминать о смерти, что ходила с ним бок о бок без малого три года, вспоминать было тошно. Рассказывал он о своей службе неохотно, тихим и придушенным каким-то голосом. И только раз сорвался на крик, когда сосед-инвалид Колька Федюшкин пьяным своим и потому поганым языком подкузьмил Степана. Дескать, он, Степан, со своими-то старшинскими погонами три года на кухне мослы грыз из общего котла, а награды от комдива получил не иначе как за то, что снабжал весь штаб трофейным коньяком да шустрыми и согласными на все поселянками. Сделался тут Степан буен и страшен, и чуть было не зашиб насмерть зубоскала, да спасла того Степанова контузия. Вздулись вены на висках у отставного старшины, почернел он лицом и стал жадно хватать воздух щербатым ртом. Рванул ворот гимнастерки так, что с треском посыпались начищенные до блеска пуговицы, и тяжело повалился на стол, судорожно нашаривая на боку отсутствующий уже «наган». Гулянка по поводу его возвращения расстроилась, безногого раздолбая Федюшкина фронтовики вытолкали взашей, от греха подальше, а бабы насилу откачали смурного старшину. Тем и закончился первый день Степана Вершинина в родном селе.
На другой день он одиноко похмелился предусмотрительно оставленным сельчанами самогоном, сходил на кладбище, сладил на могилке жены фанерную пирамидку со звездою вместо креста и прямиком с кладбища направился в сельсовет. Какой у него разговор состоялся с председателем – неведомо, а только вышел оттуда Степан угрюмее обычного, с лицом посеревшим, но решительным. А председатель, красный и злой, выскочил на крыльцо и долго кричал Степану вслед что-то резкое и даже непристойное, на что, впрочем, Вершинин уже не обращал внимания, бережно засовывая в карман потрепанной гимнастерки документы. В тот же день Степан заколотил окна дома, где прожил с Пелагеей двадцать с хвостиком лет, начистил бархоткой до ослепительного блеска яловые сапоги, попрощался с соседям, и ушел из села, забросив «сидор» с немецкой гармоникой на одно плечо и шинель на другое.
Конец ознакомительного фрагмента.
